Притча о драйве.

Зачем мы читаем и верим всему тому, во что они сами никогда не поверят? Они нас принуждают этим, и от этого наше положение становиться зависимо. Они нас принуждают верить в то, что им выгодно, потому что они хотят, чтоб, вы, были управляемые, но не я.

Потому что нужно убить часть себя. Нужно убить шакала. Убить, чтоб защитить своих детей, и детей своих детей. Потому что, если , ты, этого не сумеешь, этого не сделает никто. И если случиться то, чего не должно случиться, и ты не убьёшь шакала, то лицо твоё покроется серой землёй и серой пылью от пепелища, сожжённого твоего родного дома. И пойдёшь, ты, по свету от края до края, поползёшь, как ядовитая змея, покатишь свою камешку, как жук- скарабей, а в глазах твоих совсем света не будет,- там поселиться темнота и пустота, и глаз совсем не будет,- они высохнут. И одни глазницы, как катакомбы чёрные, будут пытаться посмотреть из- под края чёрной, смертной плащаницы. Будешь пытаться глядеть с детской трогательной наивностью, но ничего не увидишь, а лишь напугаешь окружающих, зрелищем с запахом серного озера, приютившимся у твоей преисподней.

Убей шакала. Убей его, пока не пришло время расплаты за медлительность и нерешительность.

А разве, что- то , ты, можешь? Разве, что- то, ты, можешь, чтоб не умереть,- спрашиваю каждый раз себя я, когда непознанность тяжёлой подушкой величиной с многоквартирный дом сваливается на меня, и давит своей громадой на сознание, раздражённое и испуганное кошмаром с открытыми и пустыми глазами, вглядывающимся в серую ртутную рябь экрана моей жизни.

Вот, я зачем- то, шалым образом, забираюсь на шкаф под самый потолок, и там сижу беспричинно. Вглядываюсь в мигающую рябь, стоящего в углу и шипящего, плюющегося во все стороны, странного потустороннего существа на четырёх высоких ножках. Это " Ладога" - двести пять, это- чёрно- белый телевизор.

Совершенно обезумев, я ору, как старый мозольный присяжный, потому что не могу взять себе в толк: причём здесь Рудольф Нуриев, Настасья Кински, и конкорд,- под вой аккомпанемента эмигрантской песни Лед Зеппелин,- ведь всё было и прошло, всё кануло. Но даже об этом они не разрешают нам думать. Они навязывают нам свою программу.

И поэтому, сколько бы я не вспоминал сознательную природу рядом с Аушрос Вартай, и той женщиной, и тем высоким худощавым мужчиной, с удивительной всклокоченной бородой, похожего и на короля Лира и на Сервантеса, одновременно.

Но сколько бы я их не вспоминал,- я не смогу вернуть прошлого так же, как я не смогу вернуть утраченную свою способность любить. А образовавшийся вакуум уже давно заполнен лишь одним: любой ценой избежать смерти.

Наверное, это единственное, что у меня никогда не отнимется: желание жить.

Пожалуй, это больше, чем желание ощущать свет солнца,- это страх смерти.

Убей шакала, убей падальщика в себе,- так сказал оракул.

Он встретил меня на перекрёстке улиц Лайкма и Гонсиори, прижал к мрамору универмага и сказал: ты, будешь летать во сне каждый раз, когда у тебя появиться возможность воспарить над недоразвитостью своего человеческого зародыша. Ты, воспаришь над ничтожеством карликов, и от туда увидишь как стада человечьи пасутся на тверди, поправ и нарушив установления смерти.